Люба стояла у окна на кухне и размешивала кофе в старенькой чашке с надписью «Шри-Ланка». У чашки был отколот край, но она всё равно оставалась любимой — с Сергеем купили её ещё в те времена, когда ездили на море, когда всё происходило по любви, а не из чувства долга или по расписанию. За окном медленно плыли серые облака, похожие на небрежно разглаженные простыни, а ветер выл в трубе так жалобно, словно хотел вернуться в март.
— Ну здравствуй, май, — пробормотала Люба. — Снова сезон лопат и сапок.
На кухню вошёл Сергей, словно актёр, выходящий на сцену в домашнем спектакле. В руках — газета с засохшим пятном от борща, на лице — выражение полного безразличия, за которым обычно скрываются слова, предвещающие бурю.
— Лю… — начал он нерешительно, опуская взгляд. — Мамка тут подумала… Может, всё-таки присмотрим дачу? Там, в Снегирях. Недорого, электричка рядом, участок хороший.
— Мама подумала, — ехидно повторила Люба, ставя чашку на стол с таким звуком, будто отбила бой. — А ты сам когда в последний раз думал? До или после того, как купил себе свои снасти на мои деньги?
— Ну зачем так сразу… Мы же сами хотели — на природу. Ты сама говорила — устала от этой городской суеты.
— Я говорила, что хочу отдыхать, а не работать бесплатно на грядках у твоей мамы.
Сергей пожал плечами, уселся за стол и развернул газету, делая вид, что её читает. На самом деле он и в детстве любил только картинки.
Люба пристально на него посмотрела. В груди вновь заиграла старая, знакомая мелодия: «Ты снова всё потратил, а мне опять всё разгребать».
Хлопнула входная дверь — будто кто-то швырнул финальную точку. В кухню вошла Нина Петровна — невысокая, сухощавая, но крепкая женщина, лицо которой словно вырезали из старой берёсты: морщинистое, но острое и цепкое.
— Любочка, здравствуй! Вот, пирожков с картошкой принесла. Ты ж не печёшь, знаю. И, кстати, у Светкиной соседки продаётся дачка. Почти даром. Надо только быстрее решать.
— Какая Светка? Какая ещё дача? — медленно обернулась Люба, как танк на повороте.
— Ну, Светка — племянница Тамары, ты её не знаешь. У неё огород — чудо! Земля жирная, всё растёт. Я бы и сама купила, да пенсия не позволяет. А вам с Серёженькой — самое то. Воздух чистый, своя картошка, клубника. А не магазинная резина.
— Мам, ну да, — поддержал Сергей, — Люба же сама жаловалась на безвкусные огурцы…
— Так пусть в поле едет и там ест! — не выдержала Люба. — Может, я человек, а не трактор?! Мама, да? А меня кто-нибудь спрашивал?
Нина Петровна мгновенно приняла позу обиженной жертвы.
— Конечно, лишняя я здесь. Старуха, никому не нужная. Хотела как лучше, помочь вам, а тут — упрёки…
Сергей неловко коснулся её плеча:
— Мам, ну не обижайся… Люба просто устала.
— А ты не устал, Серёжа? — повернулась Люба к мужу. — Работа и удочка — всё твоё участие. А кто тянет мастерскую? Кто налоги платит? Кто пашет за троих, пока ваши «огородные мечты» витают?
— Ну зачем ты так… — пробормотал он. — Мы же семья…
— Твоя семья — это твоя мама. Вот и живите на своей даче. Сажайте там хоть капусту, хоть кактусы.
В глазах у Нины Петровны мелькнуло удовлетворение — она такие сцены собирала, как марки. А потом с наслаждением рассказывала всем знакомым: «Вот такая у нас Люба. Злая, неблагодарная. А я всё терплю».
— Раз ты против, — с притворной обидой произнесла она, — я сама оформлю дачу. У меня кое-что отложено. Вам не мешаю.
Люба перевела взгляд на Сергея. Он промолчал. Как всегда. Особенно тогда, когда надо было бы сказать: «Ты права».
Позже, вечером, Люба лежала в ванной, обняв бокал дешёвого вина. Тело ныло от усталости, в голове крутились мысли, как в стиральной машине. В мастерской — завал, дома — хаос, муж — пустое место, да ещё и эта пресловутая дача, которая свалилась ей на плечи как камень.
Спустя неделю они купили ту дачу.
На Любины деньги.
— Не переживай, — сказала Нина Петровна. — Я потом верну. Или хоть детям достанется.
У Любы детей не было.
А у Нины Петровны был один приоритет — выжать из невестки всё, что возможно.
Прошёл месяц. Вместо отдыха — изматывающая рутина: работа, электричка, огород, обратно. Люба тянула очередной рюкзак, забитый проволокой, семенами, инструментами и парой рулеток — по приказу Нины Петровны, которая накануне увидела в интернете «гениальную» схему грядок.
Сергей, как всегда, восседал на участке в позе философа и лениво чесал ухо граблями.
— Говорил же: вишню эту надо убрать, — произнёс он, будто обсуждал смысл бытия.
— Ну да, конечно. Ты, что ли, будешь выкорчёвывать? Или твоя мама?
Сергей молча пожал плечами. Он всегда молчал. Он был мастером невыразительного согласия. И порой казалось, что можно жить с ним десятки лет, не узнав, что у него внутри. А может, и не было там ничего.
— У меня заказ — сорок блузок за три дня. Всё на мне: клиенты, ткани, пошив, бухгалтерия. И ещё — дача! Объясни мне, зачем?
Он развёл руками.
— Ты ведь сама говорила, что хочешь свой уголок. Чтобы тишина, покой… помидорчики…
— Я хотела спокойствия! А не маму твою в роли коменданта лагеря!
Нина Петровна, словно почувствовав момент, вынырнула из-за дома с граблями наперевес — почти как мифологическая богиня урожая в плаще из старой клеёнки.
— Любооонька, родная! Я тут подумала — сарай гнить начал. Завтра с Серёженькой разберём, а ты, умничка, схемку накидай. У тебя ведь с этим — как с дыханием.
— А может, вы уже что-нибудь сами сделаете, Нина Петровна? Я вам не разнорабочий и не вахтёр на участке.
Свекровь глубоко вздохнула и закатила глаза.
— Ну всё, началось. Я же стараюсь для вас. Уют, порядок… А вы так. Вот и стариков у нас уважать перестали.
— Да никто вас не не уважает! — сорвалась Люба. — Я просто себя уже не уважаю.
Молчание упало, как покрывало из войлока. Тяжёлое и душное.
На следующий день Люба, обессиленная, буквально повалилась на рабочий стул в мастерской. Руки подрагивали, шея словно была из бетона, а глаза резало от усталости. В её жизни больше не оставалось ничего «для себя» — только «надо», «обязана», «срочно», «для всех». Телефон звенел — Сергей.
— Люба, маме нужна плёнка для теплицы. Не забудь.
Она не ответила.
Вечером, закинув на стол перед Сергеем тарелку с остывшими макаронами, Люба сказала спокойно:
— Я собираюсь продать дачу.
Сергей поднял брови.
— Что?
— Ты всё понял. Объявление подаю завтра. Пусть мама твоя ищет новое хобби на YouTube. Я больше не могу. Меня трясёт от усталости, а ты… ты просто существуешь рядом.
— Но ты ведь хотела…
— Я? Нет. Это вы с ней хотели. А я просто молча согласилась. Но это не моя жизнь. Это каторга. Я даже не трогала свой кусок земли — всё время в её огороде.
Сергей встал, побледнев.
— Ты не можешь так решить всё за нас.
— Могу. И ещё кое-что. Я начинаю думать, что, возможно, нам вообще пора по разным дорогам.
Он замер.
— Ты… угрожаешь?
— Нет. Я просто озвучиваю последствия. От твоей пассивности. От её диктата. От этой фальшивой «семейности», где живу только я — а вы пользуетесь.
Она ушла, оставив его наедине с макаронами — такими же холодными, как их брак.
Через неделю Люба уже оформляла документы на продажу. За всё это время она получила: синяк под глазом от гнилой ветки, надрыв связок от криков в огороде и нервный тик от ежедневных звонков свекрови.
— Люба! Ты с ума сошла? Такое место продавать?!
— Да, — ответила она спокойно. — Сошла. И знаешь, впервые за долгое время — легче дышится.
Сергей отмалчивался. Он словно растворился в воздухе — ходил по дому как сквозняк: незаметно, но с ледяным следом. Было ясно: ждёт, что она передумает. Сдаст назад. Вернётся. Как раньше.
Но Люба не собиралась.
— Доченька… — в последний раз попыталась Нина Петровна с притворной нежностью. — Ты же понимаешь, как это подло — просто бросить нас?
Люба посмотрела на неё усталым взглядом.
— Подло — это когда человек жертвует собой ради огорода, а взамен слышит только «ты ещё должна». Я ухожу. И больше не вернусь.
И ушла.
Из семьи. Из привычной жизни. Из болотца, в котором её называли «семьёй», но использовали как тягловую силу.
Прошло три месяца.
Люба вернулась в свою уютную, тёплую двушку на улице Кутузова. Мастерская зажила заново — появились заказы, голос снова стал твёрдым, а в глазах — уверенность. Не фейерверк, но и не уголь в печи.
Развод прошёл тихо. Сергей не сопротивлялся. Люба тоже не настаивала. Они просто подписали бумаги. Как соседи, случайно оказавшиеся в одной квартире.
Нина Петровна сначала кричала, что подаст в суд. Потом — что проклянет. В итоге пришла смс: «Пусть твоя свобода тебе поперёк встанет».
Люба ответила: «Лучше свобода в горле, чем ваша лопата на плечах».
Казалось, всё налаживается. Но было что-то… что не отпускало. Как если бы после урагана ты вышел из подвала, а солнечный свет — слишком резкий для глаз.
— Здрасьте, — произнесла курьерша, вручая ей букет.
— Интересно, от кого это? Мужей-то у меня больше нет, — пробормотала Люба, глядя на цветы.
В карточке: «Прости. Я всё понял. Если можешь — приезжай. Тут беда. — С.»
Она задумчиво присела на диван. Секунды тянулись, как мёд.
— Ну вот опять…
Позвонила.
— Алло? — голос Сергея был уставшим и каким-то не своим.
— Ты на даче?
— Да… маму увезли в больницу. Инфаркт. Я один. Тут… всё посыпалось. Кредиты, крыша течёт. И я… я не знаю, что делать. Люба… пожалуйста…
— Поздно ты понял. Но я приеду. Не ради вас. Ради себя.
Она положила трубку, накинула пальто и ушла.
На даче было холодно и пусто. Сергей стоял во дворе, как потерянный школьник.
— Привет, — сказал он тихо.
— Где мама?
— В реанимации. Врачи сказали — перегруз. Нужно было давно ей отдохнуть…
Люба усмехнулась — устало.
— Да мы сто раз ей об этом говорили.
Он кивнул, потупив взгляд.
— Я всё разрушил, да?
— Ты просто не построил ничего. Ждал, что кто-то другой всё сделает.
Они молча сидели на скамейке.
— Мне страшно, Люба, — признался он. — Всё посыпалось. Я даже не чувствую себя взрослым. Как будто ребёнок, которому дали завод управлять.
Она посмотрела на него серьёзно.
— Серёж… я не мама тебе. Я и так была всем — женой, работницей, садоводом, клоуном на выходных… И знаешь почему не получилось?
— Почему?
— Потому что никто не спрашивал, чего я хочу. Даже я сама.
Нина Петровна пошла на поправку. Люба навестила её — без ненависти, но и без тепла.
— Люба… может, вернёшься? — тихо спросила свекровь.
— Нет. Я больше не возвращаюсь туда, где меня не было.
Она вышла, не оглядываясь. Дача осталась позади, как надгробие её старой жизни.
Через месяц Люба сняла домик в Сочи. Белые стены, зелёная речка, никакой гнили, свекровей и копаний в земле.
— А вы, значит, жить сюда приехали? — спросил таксист.
— Учиться. Жить по-человечески. Без тех, кто только требует. Я теперь — себя расту. Не картошку.
Таксист кивнул.
А Люба смотрела в окно и думала: «Вот она — моя земля. Моя. Наконец-то».
