Вечером Маргарита улеглась в кровать и долго глядела в потолок.
— Послушай, нам стоит определить сроки. Я понимаю: мама, здоровье. Но я здесь живу. Это мой дом. Я хочу спокойствия.
— Рит, ну она ведь не навсегда. И вообще не цепляйся. В конце концов, мама добрая, просто язык у неё несдержанный. Не со зла ведь. И не лезет никуда.
Маргарита поднялась и подошла к окну.
— Тринадцатый этаж. Асфальт мокрый, свет фонарей отражается. Полная тишина, даже холодильник словно притих.
— Она вынесла мой коврик в коридор. Сказала, будто от него пахнет подмышками. А ты говоришь — не лезет?
— Может, правда, просто мешался…
— А может, ты боишься ей сказать правду?
— Рит, ты всё преувеличиваешь…
— А ты — сдаёшься. Потихоньку. Чтобы было удобно. Только знаешь что, Станислав? Ты тут гость. Как и она.
Он замолчал, долго смотрел в телефон. Как будто там была кнопка «удалить мать».
На следующее утро Валентина Ивановна вынула из сумки конверт:
— Вот документы. На всякий случай. Ты не в курсе: после свадьбы квартира уже делится – половина его. А значит и моя — через него.
— Вы серьёзно?
— А почему бы нет? Просто чтобы ты не зазнавалась. Живи спокойно — никто не выгоняет. Но ты не единственная хозяйка.
Станислав ерзал между ними, словно первоклассник между мамой и учительницей.
— Мам, ну не надо… Это лишнее.
— Ты как тряпка! Я тебя вырастила, женщин отбивала, а теперь ты боишься слово матери сказать!
— И сейчас снова пытаешься мне памперс надеть! — неожиданно вырвалось у него.
Маргарита с удивлением посмотрела и вдруг впервые за несколько дней почувствовала: вот он, её мужчина. С опозданием, но всё-таки.
Сумки у двери. В квартире пахло лекарством и котлетами.
— Смотри, Риточка… — Валентина с ехидцей бросила взгляд. — как бы он тебя потом не выкинул. Я-то хотя бы рожала.
— А я хотя бы не претендую на чужое жильё, — спокойно сказала Маргарита.
Звук двери. Зеркало в прихожей немного дрогнуло.
Станислав стоял у стены, словно прикованный.
— Прости.
Маргарита обняла его, тепло, но коротко. Потом отстранилась и почти шёпотом сказала:
— Купи себе наконец зубную щётку. Я устала делить.
Он хмыкнул:
— Может, мне просто выписаться?
— Пока — нет. Но теперь ты знаешь, где чья территория.
На подоконнике склонилась фиалка, будто услышала всё.
С тех пор как Валентина ушла — шумно, обиженно, с характерным паузом в дверях — прошло ровно 21 день. А на 22‑й Маргарита купила новую вешалку, вымыла окна снаружи и выбросила фиалку — которая, признаться, давно чахла.
Однажды утром она сидела босиком на кухне в халате, с тарелкой оладий, и вдруг поняла: никто не дышит ей в спину. Ни запах недовольства, ни чужая критика. Никаких многоточий с угрозами.
Простая тишина. Женская. Как чувство, когда дети уснули.
Но, как бывает в жизни, расслабилась — и прилетело сзади:
— Ты что, замки поменяла? — услышала Маргарита. Он уже снял обувь, не встречая её взгляда.
— Поменяла, — спокойно сказала она. — По прочитала: если чужой с ключами ходит по твоей квартире, как по вокзалу — это не семья. Это нервоз.
Он усмехнулся, куртка упала на пол — и он поднял её, как ученик на выговоре.
— Ну… логично.
Он действительно больше не спорил. Даже балкон вымыл — впервые за семь лет, хотя три года делал вид, что его нет. Однажды тихо сказал: спасибо, что меня тогда не выгнала вместе с ней. И это уже было почти любовь. Почти.
Но суббота расставила всё по местам.
Маргарита открыла дверь в халате с мокрыми волосами и чашкой кофе — на пороге Валентина, с пакетом сладкого и видом доярки, пришедшей на собрание акционеров:
— Ну вот я и здесь, — бодро сказала она.
— А я такие сюрпризы только со скидкой люблю, — ответила Маргарита, не двигаясь.
— Я по-доброму. Мы теперь почти родня. А родня — без замков.
— Родня — это когда не трогают твою зубную щётку, — спокойно сказала Маргарита. — Так что проходите, если Станислав пропустит.
— Он же прописан! — рявкнула мать и достала бумагу:
«ИСКОВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ о разделе совместно нажитого имущества от имени Станислава Валерьевича».
— Это анекдот? — тихо спросила Маргарита, уже понимая, что нет.
— Это я подала! — заявила свекровь. — От его имени. Я мать. Я могу. А ты жена. Значит по закону — моя половина. Так что теперь делим всё.
— Вы Конституцию вообще хоть раз читали? — спокойно спросила Маргарита, не поднимая головы.
— Не дерзи, — прошипела свекровь. — Я тебя поживу.
При входе Станислав, чуть обгоревший, обнаружил сгоревший торт и запах ванили.
— Ты его съела? — спросил и это всё, что смог.
— Съела. Протестный акт. Сначала сожгла, потом спасла, потом съела. Стало легче.
— А повестка?
— Это твоя мама решила, что ты меня хочешь выселить.
Он побледнел. Потом взорвался. Потом сел — словно ноги отнялись.
— Мать твою!
— Да. Именно так я сказала. Без запинки.
Они сидели рядом. Он — с рюмкой; она — с водой. Без слов. Пережившие пожар вместе.
— Я не знал. Честно. Она сказала — «на всякий случай». Я подписал, чтоб отстала. Я не думал, что она всерьёз…
— Вот в этом ты ошибся. Ты редко думаешь. Особенно, когда мама рядом.
После паузы он тихо добавил:
— Я между двух огней. Ты — жена. Она — мать. Я не могу выбирать.
— Можешь. Проблема в том, что боишься.
Маргарита ушла — к подруге. Станислав звонил, писал, клялся, прислал фото: заявление об отказе от иска. Подпись. Печать. Дата. Всё как полагается.
Она вернулась. Он встретил её с цветами и мусорным пакетом, сказал:
— Маме сказал: ещё раз — и я не сын. Иск отозван.
— Хочешь покажу? — тихо спросил он.
— Не надо. Верю.
— Правда?
— Нет. Но устала. Пусть будет «верю».
Они обнялись. Просто. Без лишних слов.
Через три дня она обнаружила его бумажник. В нём — оригинал иска с подписью и датой — задолго до всех разговоров.
Он ничего не отзывал. Просто снова соврал. С той же лёгкостью, как говорил раньше: «задержался», «не пил», «она сама пришла».
Она положила документ на стол, села рядом и впервые заплакала — не от злости и усталости, а от ясности.
Он здесь не жил. Он просто временно находился. С ключами. И с планом.
На экране телефона — сообщение:
«Мам, всё нормально. Она ничего не подозревает. Дальше разрулю. Не лезь».
Она выключила телефон. Потом чайник. Потом свет.
Собрала документы и купила новую дверь. Под один замок. С один ключ. Свой.
В салоне консультант вспотел — всё ей не подходило. В итоге она выбрала чёрную, матовую, тяжёлую. Замок — шведский, с тремя штырями.
— С такой дверью даже от родственников спасёшься, — усмехнулся мастер.
— Я уже от них спасаюсь, — спокойно ответила Маргарита.
Вечером, около одиннадцати, когда чай остыл, а на кухне пахло мандарином, снова позвонили в дверь — сначала тихо, потом громко, как в пожарную.
— Рита! Ты что?..
— Тебя нет, — ответила она в домофон и положила трубку.
Он долго стоял, потом убежал — скорее всего к маме. Или куда угодно — сейчас это было неважно.
Через день он вернулся. С ребёнком. Через глазок она увидела знакомую фигуру. Пуховик с чужого плеча, пакет с «вареньем». Позади была мать — в пальто цвета «чай с молоком».
— Открой, Рит. Мы пришли поговорить, — сказал Станислав, выдыхая.
— «Мы» особенно трогательно, — сначала сказала Маргарита. — Сын поёт первым, потом мама вступает — хор глухих.
— Я принесла варенье! Абрикосовое!
— В суде понимаешь, осознание позднее. А вы — первыми дошли.
Станислав заговорил — спокойно, как умел:
— Рит, не сопротивляйся. Мы ведь поругались. Но можно всё вернуть…
— Ты подписал иск. Потом соврал. А до этого дал понять матери, что я — никто.
Тут Зинаида сорвалась и заголосила как на базаре:
— А она и есть никто! Без нас он бы на шее у банка сидел…
Станислав вдруг сел. Как будто спина сломалась.
— Мама, пожалуйста…
— А теперь она будет решать, когда тебе домой возвращаться!
— Так и есть, — спокойно сказала Маргарита. — Я сегодня подала на развод.
Они оба молчали.
— Ты серьёзно? — дрожащим голосом спросил он.
— Да. И по квартире всё серьёзно. До брака. Бумаги на мне. Значит — мои.
— Тогда… — он задыхаясь сказал — «я тебя люблю».
Она посмотрела на чёрную дверь. Надёжную.
— Любишь, когда удобно. Когда тебя никто не трогает. Когда можно сказать «не подумал» — и простят. Я для этого больше не живу.
Она ушла. В дверь что‑то глухо бухнуло — может, банка, может совесть.
Через две недели пришло сообщение:
«Рит, прости. Если когда-нибудь… дашь шанс — я буду рядом».
Она без слёз и нервов удалила его.
На свой день рождения купила красное платье, позвала подруг, заказала роллов, включила «не беспокоить» и светлую музыку — ту самую, что в наушниках звенела, когда сердце ещё било тревожно.
И впервые за долгое время она ощутила:
Я не жду. Я не боюсь. Я — живу.
