За окном медленно угасал июньский закат. Сосед из другого подъезда тащил арбуз, кто-то перекрикивался с балкона и курил. Всё вроде бы как обычно.
Только аромат свежей выпечки больше не приносил радости.
Он стал ощущаться как капкан — мягкий, тёплый, но всё же капкан.— Да что ты, Снеж, я ведь не ради себя, — Галина Егоровна поиграла подбородком, слегка дёрнула воротник халата и натянуто улыбнулась. — Я же за Ваську беспокоюсь. Он у меня добрый, а доброта, знаешь, имеет предел.
На часах было уже за полдень, «чай» незаметно перешёл в финальную стадию — когда за столом остаются только те, кто пришёл не просто так. Василий вышел выносить мусор и, похоже, застрял там, переосмысливая всю свою жизнь. Снежана сидела напротив свекрови, держа в руках кружку с остывшим чаем — таким же выцветшим, как и их отношения.
— За Василия переживаешь? — переспросила она, глядя сквозь мутное оконное стекло. — Думала, он уже взрослый человек. Или ошиблась?
— Ну, ты же понимаешь… — свекровь надула губы. — Женат, конечно, но голова у тебя, квартира твоя. А я-то что — без претензий. Просто хотелось бы иметь комплект ключей. Мало ли, жизнь ведь непредсказуема.
Снежана чуть не подавилась от удивления. В голове мелькнуло: “Вот оно, развитие событий. Сначала шторы — потом ключи. Потом — часть собственности. А там и до прописки недалеко.”
— А может, Вася бы и оформил часть квартиры на семью. Всё-таки дети — будущее. Надо думать вперёд, — произнесла Галина Егоровна тоном, как будто она — адвокат семейных ценностей.
— У нас пока нет детей, — сдержанно отозвалась Снежана.
— Ну вот, а если появятся? А если, не дай бог, с тобой что? — прошептала свекровь.
— Мама. — Василий вошёл в комнату с тихим, но жёстким голосом. — Хватит.
Он стоял в дверном проёме, руки в карманах, лицо усталое, плечи опущены. От него пахло улицей и безнадёжностью.
— Я же только про ключи… Вдруг лампочка перегорит. Или затопит. Я же не вмешиваюсь.
— Уже залезала в кладовку, мама, — сказала Снежана спокойно. — Коробка с дядиными бумагами лежала не так, как я её оставляла.
— Вот как… — Галина Егоровна побелела, но быстро взяла себя в руки. — То есть, я уже воровка? Рейдер-старушка? Очень мило.
— Зачем ты туда полезла, мам? — Василий медленно опустился на диван.
— Хотела найти завещание. А вдруг там не всё сказано? Может, ты, сынок, там тоже упомянут. А она скрывает.
— Ты серьёзно сейчас?.. — Он смотрел на неё, словно впервые увидел человека, с которым прожил всю жизнь.
Снежана молчала. Она глядела в обивку старого стула. Немного протёртую, но оставленную намеренно — в память о дяде. Он говорил: «На нём сидеть — всё равно что жить: немного неудобно, но привычно».
— Послушай, мама, — наконец проговорила она. — Я не за стены держусь. Я держусь за смысл. Если для тебя это всё — просто площадь в квадратных метрах, тогда не родня ты мне, а ревизор.
— Ну вот, поговорили, — с горечью сказала Галина Егоровна и встала. — Запомни, Снежана: теперь у тебя есть всё. А у нас — только прошлое. И Вася, похоже, теперь уже не с нами.
Она вышла в коридор, фыркнув носом. Пахло её духами — «Красная Москва», капустой из сумки и напряжением, густым, как пар в бане.
Снежана осталась на месте, глядя в пол.
Василий молча подошёл, обнял её за плечи.
— Извини.
Ответа не последовало. Не было слёз. Просто — захотелось исчезнуть. Или, наоборот, стать стеной. Каменной. Несгибаемой.
Из кухни показалась Мария Ивановна — соседка с беспокойным взглядом и слухом острее, чем у охранника в банке.
— Я, конечно, не подслушивала, — прошептала она. — Но если вдруг решите сдавать — у меня племяш отличный. Айтишник. Без свекрови. Он их боится.
Снежана неспешно мыла посуду. Не потому что грязно. Просто в голове прокручивалась одна и та же сцена, как на повторе: фраза свекрови — «у тебя теперь всё есть».
Как будто «всё» — это битые чашки, перекошенный шкаф и старая плита с одной неработающей конфоркой. Всё — это ключ от домофона и четыре усталые стены.
Поздно вечером вернулся Василий. Усталый, в куртке — хотя на улице было тепло.
— Снеж… Я с мамой поговорил, — начал он с порога.
— О, снова? — Она даже не повернулась.
— Она переживает. Говорит, ты её унизила.
— Это она влезла в мою кладовку.
— Она хочет видеть внуков чаще. Говорит, ты отдаляешь меня от семьи.
Снежана сняла резиновые перчатки и медленно обернулась.
— Это я отдаляю? А ты где был, когда она подложила мне под дверь газету с надписью «временная хозяйка»?
Он промолчал. Потом сел, неловко, будто его застали с двойкой в дневнике.
— Она просит, чтобы мы оформили квартиру на двоих. Чтобы было «по справедливости».
Снежана не ответила сразу. Затем сказала тихо, без эмоций:
— Хорошо. Перепишем. Полностью на тебя. И подаём на развод. Чтобы честно. По-семейному.
Он резко поднял голову:
— Ты с ума сошла? Я ведь не это имел в виду…
— Нет, ты просто привык, что я проглатываю всё — и молчу. А я — больше не могу.
Он молчал. Потом встал, попытался подойти, обнять — она отступила.
— Ты не знаешь, чего хочешь. А я — знаю. Я хочу свободы. Без тех, кто делит и подглядывает. Без ложных «близких». Я хочу жить. Пусть даже одна. Пусть в тишине.
Он постоял, затем кивнул:
— Пойду. Пусть всё утихнет.
— Утихнет, — коротко бросила она. — Только не возвращайся с ней. Не надо.
Он ушёл. Не хлопнув дверью. Но тишина, что осталась, была тяжелее любого скандала.
Позже заглянула Мария Ивановна. Принесла баночку варенья.
— Слышала, у вас всё? Ну ничего, держитесь. Я двадцать лет одна. Даже лампочки сама меняю. Правда, потом сердечное.
Снежана чуть улыбнулась.
— А вы знаете… я сегодня снова смогла дышать.
Мария Ивановна одобрительно кивнула.
— А если всё-таки надумаете — племяш мой уже чемодан собирает. Он такой… с ноутбуком. И без мамы. Только вы подумайте.
Снежана впервые за долгое время рассмеялась — легко, по-настоящему.
Окинула взглядом занавески, окно, старенький стул дяди.
— Ну что, дядя… Придётся как-то жить. Может, и не так, как хотели другие. Зато — по-настоящему.
