В это время Нина Петровна сидела дома, просматривая сайт «ЦИАН» и подсчитывая, сколько можно выручить за дачный участок. Потом она закрыла ноутбук, глубоко вздохнула и, глядя в темноту, тихо промолвила:
— Всё ради детей. Всё для семьи…В июне квартира словно перестала дышать свободно — то ли пошёл сквозняк от кухни, то ли стало давить обилие телефонных звонков. Нина Петровна звонила ежедневно, всегда начинала с «Насколько ненадолго… минуточка!», а заканчивалось сорока минутами слёзной драмы.
— Саша, — жалобным тоном говорил муж Алены, потирая виски, — мама совсем вымоталась. Некому её нагружать…
— Кого это она тянет? — резко отвечала Алена, держась за поварёшку. — Себя самой? И отличницу-дочку, которая селфи больше учебы обожает?
Саша молчал, пожимая плечами — он был мирным человеком и предпочитал не ввязываться в скандал с мамой.
— Ты несправедлива, — сказал он тихо.
— Конечно, несправедлива, — хмыкнула Алена. — Я ещё и плохая мачеха. Чёртов веник где-то заваля…
Её слова задели молчание. Алену терзал страх — не за дом, а за изменившегося мужа и за то, что этой драмой рушат их семью.
Тем временем свекровь продолжала свою тихую операцию. С изощрённым расчётом и жалобной интонацией.
— Алена, — услышала она однажды по телефону, — я не сплю ночами. Где Насте готовить? Плиты в общаге грязные… они же с накипью!
— Пусть шаурму жрёт, — сухо отрезала Алена. — Это же модно.
Свекровь вздохнула тяжко, будто ударило сквозняком вдоль ребёр совести.
— Я полагала, мы семья… А вы будто чужие. Вам всё лишь о «своём».
Алена прекратила отвечать. Знала: стоит возразить — и начнутся слёзы, упрёки, драмы уровня «меня никто не любит» и «мне уже никто не нужен».
В середине месяца Настя сдала экзамены. Праздник накрыл дом победным звоном — как во время празднования Победы.
— Она поступила! — ликовала Нина Петровна в трубку, что даже прохожие оборачивались. — Юрфак на бюджете! Москва!
Алена улыбнулась искренне и даже испекла морковный торт — Настин любимый. В тот день они поехали к свекрови, устроили тихий семейный праздник. Настя сидела скромно, улыбалась в пол, словно предчувствовала бурю.
И она случилась.
— Теперь жильё надо, — серьёзно заявила толерантно «мама». — Общежитие — это не дом. Там шумно, попойки. И парни туда-сюда…
— Давай обойдёмся стереотипами, мам, — вставил Саша. — Всё уже обсуждали.
— Да обсуждали, — прохрипела Алена, — только не тут.
Свекровь сделала вид, что «не в настроении слышать».
— Семья — это когда реальная помощь. А не отмахнуться. Я тоже сидела ночами в больнице, когда у тебя температура была сорок.
— Это было 20 лет назад, — равнодушно отметил муж. — Да и грипп был.
— Главное — забота! — с вызовом ответила Нина Петровна, чуть не захрипев. — А вы словно герметичный бункер.
Алена молча зашла на кухню, пытаясь отдышаться. Сердце дрожало от страха — не за стены квартиры, а за мужа, который вот-вот выберет не её.
Ставились «намёки с вещи»: пледы, посуда, учебники, подушки — всё на «Новую квартиру Насти». Свекровь часто приходила, неусыпно подкладывала «для неё».
— Алена, антресоли — есть для Навечки чемодан? — спросила она однажды.
— Куда «сюда»? — Алена не поднимала глаз от нарезки.
— Ну куда… понятно?
На этих словах она резанула палец по токарной — ярко, символично. Кровь забрызгала разделочную доску.
— Не волнуйся, помою, — сдержанно сказала она, когда Саша вбежал.
Он прикоснулся к её плечу. Но Алена отстранилась — касание больше не согревало: оно выключало.
Вечером Алена поставила перед ним тарелку с макаронами:
— Я продаю дачу, — спокойно сообщила она.
— Что?
— Ты слышал. Завтра объявление появится. Я больше не могу терпеть каторгу. У меня кружится голова от этого балагана. Ты… сидишь и наблюдаешь.
— Но… это мы…
— Нет. Это не “мы”. Это были ты… и она. Не я.
Она ушла из кухни. Оставив его одного с макаронами. Холодными, как их брак.
Через неделю огласила объявление. За три месяца, что дача была её тюрьмой, она добилась только синяка и нервного тика. А вдова-баба встретила её словами: «Люба! Ты бесчеловечная!»
Алена ответила нечаянно:
— Да, бесчеловечная. И мне стало легче.
Сергей молчал. Он тихо обходил её в квартире, как ветер в форточке. Было ясно, что ждёт — либо она сдадется. Либо приготовись.
Но Алена не собиралась.
— Доченька, — позвонила свекровь вновь, — как ты могла бросить нас?!
— Бросить — это когда отдаёшь душу. А я вложила жизнь… на балаган. Уйду — и не вернусь.
Прошло три месяца. Алена в новой квартире — уютно, светло, запах свободы. Заказы в мастерской пошли в гору, голос стабилизировался.
Развод оформили быстро, без лишних драм. Он не спорил — она не требовала.
Однажды, после бурной ночи, ей принесли букет. На открытке: «Прости, я не знал, как быть. Приезжай, нужна помощь».
Она взяла трубку:
— Я слушаю.
— Мама… плохо. Скорая забрала. Кредит, крыша… я… виноват.
— Слишком поздно.
Но слова не выдержали тишины.
Через три дня свекровь пришла в себя. Алена пришла ее навестить. Без обид, но без восторга:
— Может, вернёшься? — робко спросила бабушка.
— Нет.
И вышла. Навсегда изменилась — свободу выбирала снова, свободную себя и свою тишину.
