Образ Егора в тот момент, когда он войдёт в дом, стоял перед моими глазами все эти бесконечно долгие дни. Полгода вахты, полгода писем с надорванными краями, полгода без него. А теперь мои дети — все трое — уже дома. А он даже не знает.
Я бережно поправила одеяла в трёх колыбельках, полукругом выстроенных у окна. Марк ворочался во сне, сжав кулачки, будто собирался защищаться от всего мира. Ирина дышала ровно, а Даша — самая крохотная — еле заметно дрожала, словно ей снились бабочки.
До самого конца врачи говорили: «Скорее всего, двойня». Но когда после второго младенца заплакал третий, всё внутри меня вспыхнуло и зазвенело, как майская гроза. Тройня. В нашей глубинке, где УЗИ — роскошь времён СССР.
Я не стала говорить Егору. Не от страха, не ради сюрприза — просто сначала не знала как, а потом решила: лучше увидеть его реакцию своими глазами. Увидеть, как округлятся его глаза, как дрогнет губа, как он бросится ко мне и к детям.
Деревянные ступеньки скрипнули. Сердце забилось сильнее. Я поправила занавески, сделала глубокий вдох и замерла.
— Наташка! — знакомый до боли голос прокатился по дому.
— В детской, — откликнулась я, стараясь не выдать дрожь в голосе.
Шаги, поспешные, чуть гулкие. Открылась дверь — и вот он, загорелый, высокий, с коробкой конфет. Его улыбка исчезла, уступив место растерянности.
— Это что? — хрипло выдохнул он, уставившись на колыбели.
— Наши дети. Марк, Ирина и Даша, — прошептала я.
Он медленно подошёл, заглянул в каждую люльку, словно не веря. Повисло молчание.
— Тройня?.. Ты издеваешься?
— Егор…
— Мы еле сводим концы с концами, дом разваливается, я вкалываю как вол, а ты… троих родила?! — в его голосе сквозила злость, даже паника. — Мы же договаривались про одного ребёнка!
— Они — наши дети… — я шагнула к нему, пытаясь найти его глаза.
— Куда хочешь — отдай их! — выкрикнул он. — В приют, к твоей матери — мне всё равно! Я этого не просил!
Конфеты рассыпались по полу. Он развернулся и вышел, хлопнув дверью. Дети заплакали. Я осталась стоять — одна, с дрожащей рукой, прижатой к груди.
Уехал. Бросил. Даже не обернулся. А трое маленьких сердец рыдали, так и не узнав, кто был их отец.
Я села, стиснув зубы, закусив край покрывала, чтобы не разрыдаться вслух. Вскоре встала, подошла к малышам, прижалась щекой к Ирининой макушке и прошептала: — Мы справимся. Обязательно.
Две недели пролетели в заботах, бессонных ночах и слезах. Марк просыпался как часы, Даша не капризничала, а Ирина — та просто смотрела прямо в глаза, будто обещая быть сильной ради меня.
Заскрипела калитка. Я выглянула — мои родители шли по дорожке. Мама с корзиной еды, отец с досками и ящиком инструментов.
— Наташенька! — мама прижала меня к себе. — Мы бы раньше, да дорогу размыло.
— Мы держимся, — соврала я, чувствуя, как горло сжимается.
Отец прошёл внутрь, снял кепку и сразу направился к детям.
— Кто тут у нас подрастает богатырями?
— Папа, Ирина — девочка, — сквозь слёзы попыталась улыбнуться я.
— И что с того? У нас все женщины — силачи. Твоя мать как-то корову из болота вытянула одна.
Мама замерла, доставая еду.
— А Егор где?
— Ушёл. Сказал, что не потянет троих. Хотел, чтобы я их отдала…
Мама выпрямилась, глаза её сверкнули.
— Отдать?! Своих детей?! — в голосе звенел гнев.
Отец не сказал ни слова — лишь напряжённые движения челюстей выдали, как внутри него бурлило. Он вышел во двор, и вскоре послышались резкие удары — стук молотка, скрежет пилы. Так он всегда справлялся с чувствами: брался за дело, чтобы руки помогли душе успокоиться.
Мама же не находила себе места — зажгла плиту, поставила чайник, с охапками домашних припасов принялась разбирать корзину: варенье, соления, свежеиспечённый хлеб. Говорила без умолку, делилась деревенскими новостями, расспрашивала о малышах, но ни разу не обмолвилась о Егоре. Словно он был кем-то чужим. Словно его никогда не существовало.
Под вечер, когда я укачивала маленькую Дашу, в дверь снова постучали. На пороге стояли его родители — Людмила с большим свёртком в руках и Пётр, державший самодельную деревянную люльку.
— Можно войти? — спросила свекровь дрожащим голосом.
Я кивнула без слов. Они вошли, разулись и молча прошли в детскую, где тихо дышали Марк с Ириной. Людмила подошла к кроваткам, прижала ладонь к губам, едва сдерживая слёзы.
— Марк — вылитый Егор… те же черты, носик, брови, — прошептала она с замиранием.
Пётр отвёл глаза, сказал хрипло:
— Мы не знаем, куда он подевался. Телефон отключён, на работу не вышел. Нам стыдно… Очень стыдно.
Я перевела тему, указав на люльку:
— Это вы привезли?
— Да, — Людмила бережно начала разворачивать ткань. — Я связала трое одеял — голубое, розовое и жёлтое. А Пётр смастерил качалку, чтобы можно было на свежем воздухе укачивать.
Я смотрела на этих пожилых, уставших людей — их натруженные руки, виноватые глаза. И чувствовала, как внутренний лёд начинает таять. Они ведь тоже пострадали. Их тоже бросили.
— Мы будем рядом, — сказала Людмила, голос её уже звучал твёрже. — Они нам родные. Мы не отступим.
Так началась новая глава в нашей жизни. Родители переехали ко мне — заняли комнату, где раньше пылились старые сундуки. Свекровь каждый день помогала: готовила, наводила порядок, возилась в огороде. Свёкор не покидал мастерской: подлатал крышу, укрепил крыльцо, вместе с моим отцом построил пристройку.
Дом ожил. Комната с колыбельками стала сердцем нашего быта. Над кроватками висели пестрые игрушки, связанные бабушками. А дед, вырезав из дерева птиц и лошадок, часами занимался резьбой, чтобы порадовать внуков.
По вечерам, когда дети засыпали, я садилась рядом и шептала им добрые сказки — не страшные, не вымышленные, а такие, в которых всё заканчивается хорошо, несмотря на трудности. В такие моменты мне казалось, что Даша улыбается во сне, Ирина хмурит бровки, а Марк тянет руки, будто обнимает невидимый мир.
Однажды, когда я укладывала их, мама посмотрела на меня и с убеждённостью сказала:
— У тебя всё получится. У вас получится.
И я, впервые за долгое время, поверила ей.
— Мам, смотри! — Марк, теперь уже двенадцатилетний, вбежал в дом, размахивая листом бумаги. За ним следом влетела Ирина с сияющими глазами, а чуть позже вошла Даша, прижимая к себе крошечного котёнка.
Я отложила вязание и улыбнулась.
Время шло, годы оставили свои следы на моём лице, руки стали грубее, но в сердце я чувствовала ту же радость, что и тогда, когда впервые прижала их к себе.
— Мне пятёрку поставили за проект! — возбуждённо сказал Марк, показывая рисунок дома — чёткие линии, красивые наличники, всё продумано до мелочей. — Учительница сказала, у меня архитектурный талант!
— А я победила на дебатах, — подхватила Ирина. — Даже старшеклассников обошла!
— Вы — умнички, — я обняла их. — А у тебя что, Дашенька?
— Лёшка хотел утопить котёнка, — тихо сказала она. — Я забрала. Можно он у нас останется?
Я взглянула в её глаза — такие же, как у Егора, но мягкие, светлые. И не смогла отказать:
— Конечно. Только заботиться будешь сама.
Девочка просияла и побежала на кухню, чтобы накормить спасённого малыша.
Наш дом к тому времени стал просторнее: добавили комнаты, заменили крышу, построили веранду. Во дворе благоухала малина, бегали куры и козы, а в сарае возились кролики.
Я работала в местной школе — сначала убирала, потом стала библиотекарем, а позже вела кружок по краеведению. Жили мы просто, но тепло. Детей растить одной было непросто, но рядом были родные.
— Наташа, к тебе кто-то пришёл! — крикнула соседка Зинаида Петровна из-за забора.
Я вышла на крыльцо и увидела незнакомца — уставшего, с сединой, в изношенной куртке.
Потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать в нём Егора.
Сердце сжалось, забилось глухо.
— Привет, Наташа, — сказал он хрипло.
— Привет, — ответила я спокойно.
— Можно поговорить?
Я молча кивнула, пропуская его в дом. Он зашёл, неуверенно осмотрелся:
— Уютно у вас…
Я не ответила. Его глаза, его голос — всё казалось чужим.
— Я многое переосмыслил, — заговорил он. — Сначала пил, потом сел за драку. Недавно вышел. Работаю теперь на лесопилке.
— Что тебе нужно? — спросила я, не смягчаясь.
— Хотел узнать, как живут дети. Увидеть их…
В этот момент вбежал Марк:
— Мам, можно с ребятами на великах к реке?
Он заметил Егора.
— Здравствуйте.
— Привет, — ответил Егор, сдержанно глядя на него. — Ты, наверное, Марк?
— Да. А вы кто?
Я затаила дыхание. Егор медленно произнёс:
— Просто старый знакомый мамы. Мимо проезжал.
Он не смог выдержать взгляда сына.
— Возвращайся к обеду, бабушка печёт пироги, — сказала я Марку.
Он кивнул и выбежал за дверь.
— Спасибо, что не сказала ему… — прошептал Егор.
— Это не ради тебя, — отрезала я. — Для них. Им не нужен шок. Они счастливы — и без тебя.
Он сел, опустил голову:
— Я всё потерял, да?
Я смотрела на этого человека — потерянного, сломанного. И поняла, что больше не держу обиду. Я уже отпустила её.
— Егор, тебе лучше уйти. Начни заново, где-нибудь в другом месте.
— А дети? Я мог бы…
— Нет. Они выросли без тебя. У них есть цели, мечты. Им не нужен кто-то, кого они не знают.
Он молча кивнул. Затем достал из кармана конверт:
— Здесь немного денег. Купи им что-то… от незнакомого дяди.
Я взяла конверт — скорее ради него, чем ради нас.
— Прощай, Егор.
Он ушёл. Не обернувшись.
А я вернулась к дому, в котором вот-вот соберутся мои родные. Сегодня — двенадцать лет с того момента, как моя жизнь изменилась навсегда.
Я расставляла чашки, развешивала салфетки. Из духовки пахло мамиными пирогами. Дедушки настраивали гармонь.
А когда всё стихло, и дети уснули, я вышла на крыльцо. Над деревней сверкали звёзды.
Мама, накинув мне на плечи платок, спросила:
— О чём ты думаешь, доченька?
— О том, — ответила я с лёгкой улыбкой, — что счастье иногда приходит совсем не так, как мы его ждём.
Из дома донёсся зов:
— Мам, котёнок под шкаф залез!
Я засмеялась и пошла выручать кота.
