Автобус №53
– Присесть хотите? – женщина в вязаной шапке пододвинула свою сумку. – А то вы как-то…
– Да, спасибо, – Наталья села рядом, не глядя. Сумка ударила по ноге, молоко звякнуло о банку.
Автобус тронулся, резко, как всегда. Пахло мокрыми вещами, старым железом и чужими леденцами.
– Ужас, конечно, метель. Только все почистили – и опять заново. Как назло.
– Угу.
Наталья смотрела мимо, но все равно её взгляд скользнул в сторону. Последний ряд. Он там.
Артём.
Он смеется. Обнимает. Чужая женщина в яркой красной куртке, её голова на его плече.
Он что-то шепчет ей в ухо, и она с дерганием смеется. Его пальцы медленно скользят по её волосам. Медленно. Не в первый раз.
– Простите, это… вы с ним? – женщина уловила взгляд. – Тот, который сзади?
– Муж.
– Мда… – она поправила варежку. – А это тогда…
– Не знаю. Да и какая теперь разница?
Женщина ссутулилась, будто ей стало ещё холоднее.
– У меня племянницу так бросили. Прямо при ней, с другой за руку шёл. А она с сыном, с пакетами, с работы…
– Ну вот. Всё совпадает, – Наталья усмехнулась. – Пакеты есть. Работа была. Только сына нет. Есть свекровь с больной ногой. Ещё молоко, таблетки. Всё как положено.
– Не заметил вас, что ли?
– Замечательно заметил. Просто сделал вид, что не видит.
– А вы?..
– А что я? Встала, вышла. Только теперь зачем домой идти – не пойму.
Автобус качнуло. За окнами — серое месиво и снег, который лепится на стекло, будто не хочет отпускать.
– А чего он вам скажет? Когда домой придёт.
– Да ничего. Скажет: «Ты купила?», «Что с аптекой?», «Мама просила курицу отварить». Ну или что-нибудь новенькое. Например: «Ты почему такая серая?».
– Вы ему прямо сказали бы.
– Я уже говорила. Знаете, что он ответил? «С ней не давит. С тобой — как будто дышать нечем. Стена ты, Наташ. Бетонная.»
– Вот же… – женщина замолчала. – Простите.
– Да всё нормально. Я теперь думаю, может, правда — стена. Только не бетонная. Несущая.
– Остановка не ваша?
– Нет.
– А выходите?
– Да.
– А…
– Потому что не могу в одном автобусе с ним ехать. Не сегодня.
Наталья встала. Снег за дверьми шёл густой, как манка в воде. Автобус затормозил с грохотом.
– Вы, главное, себя не вините, – сказала женщина, глядя в окно. – Это не вы холодная. Это у них внутри давно всё остыло.
– Знаю. Только всё равно мерзко.
Двери открылись. Холод ударил в лицо.
– Удачи вам.
– И вам.
Наталья шагнула в снег. Сумка больно ударила по ноге, но она не остановилась.
Квартира
Наталья открыла дверь плечом — привычно, с усилием, как будто толкала не просто дерево с замком, а всё, что накопилось за последние месяцы. Снег с капюшона осыпался прямо на коврик. Прошла внутрь, не снимая пальто.
Сумка глухо ударилась о стену. В квартире пахло прогретым пыльным воздухом, воняло носками и старой жареной картошкой. Телевизор говорил о политике. Голос в нём был равнодушным, как и всё здесь.
– Ты чего в пальто по квартире ходишь? – из комнаты донёсся голос Артёма. – Мы тут, между прочим, не на улице.
Она не ответила.
Прошла на кухню. Щёлкнула выключателем. Свет мигнул, лампа чуть загудела. На плите — пусто. В раковине – две слипшиеся тарелки, ложка, чашка с запекшейся пенкой. Она потрогала чайник — холодный.
– Ты глухая? Я спрашиваю, ты чего припёрлась такая? – он появился в дверях, зевнул. – Мама уж давно заждалась. Да и я не против был бы пожрать. А ты вон — как с войны. Что случилось, опять на работе довели?
– Пешком шла. Автобус не дождалась.
– Пешком?.. – он фыркнул. – Вот дурочка. Ну серьёзно. В такую метель. Ты же не девочка. Или ты нарочно?
Она не повернулась.
– Это потому что ты видела, да? Меня в автобусе?
– А надо было не видеть?
– Ну, вообще-то, нормальные люди, когда им что-то не нравится, разговаривают. А не выходят как призраки и уходят в пургу. Ты как всегда — сцена в три действия: взгляд, молчание, трагедия. Всё по сценарию.
Она молчала. Развернулась. Смотрела в пол. Не на него.
Он подошёл ближе, всё ещё в домашних штанах и вытянутой футболке, волосы растрёпаны, дыхание тяжёлое, раздражённое.
– Слушай, Наташ, я тебя десять лет знаю. Ты всегда такая. Всё тащишь на себе, молчишь, потом взрываешься. Вот честно, ты думаешь, жить с тобой легко? У тебя на лице с утра до вечера — всё плохо. Даже чай пьёшь так, будто он тебе что-то должен. Ты перестала быть живой. Ты механизм.
– А ты — что?
– А я человек. Я тоже хочу, чтобы со мной нормально разговаривали. Чтобы дома было тепло, а не как в морге. Чтобы меня не встречали молчанием и взглядом, как у санитарки, которая всё про тебя уже знает. Я устал ходить по углам. Мне хочется домой — как в дом, а не как в казарму.
– И ты решил, что лучше — чужое плечо, да?
– Я решил, что мне тоже можно. Что я не обязан вечно подстраиваться под твою усталость. Что если дома холод, я имею право выйти на улицу. А что? Я у тебя спрашивал сто раз: “Наташ, что происходит?”. Ты молчала. Ну и ладно. Кто молчит — тот, значит, устраивает. А ты не устраивала.
В дверях возникла свекровь. Сидела, видимо, в прихожей, слушала.
– Ну вот. Наконец-то всё сказано. А то вы, Наташенька, ходите тут с видом жертвы, а мой сын — виноватый. Он что, не человек? Работает, кормит, терпит ваши нервы.
Я молчу уже сколько лет. Но вы, честно сказать, всё время как будто делаете одолжение. Приготовите — и нос кривой. Спросишь — а в ответ: “сама посмотри”. Всё время с претензией. В этой квартире — всё через вашу губу.
– Я готовлю. Я стираю. Я покупаю лекарства вам. Я работаю. И даже мусор выношу, если ваш сынок «забыл».
– Ну и что? Это и есть быт, деточка. Никто не говорил, что будет весело. Мы вот с отцом Артёма и похуже жили — и ничего, вместе. А вы — поколение обиженных. Только и знаете — ключами звенеть.
– Вам мало, что я вас содержу? Что за ваши лекарства плачу я? А вы всё “помогай, плати, не кривись”. А почему вы не говорите, что ваш сын полгода как в доме — как мебель? Что я с ним, как с соседом?
– Потому что ты сама его таким сделала! – крикнула свекровь. – Ты его не уважаешь! Не спрашиваешь, как у него дела! А он — живой, ему тепло надо, понимание. Ты думаешь, мужчина вечно будет терпеть холод и недовольство? Да ты на себя посмотри. Вся — один сплошной упрёк!
– Я на себя смотрела. Сегодня. В автобусе. Когда он сидел с ней. И гладил ей волосы. Я на себя тогда посмотрела — впервые за много лет. И поняла, что больше так не хочу.
– То есть ты теперь — что, уходишь? – Артём перешёл на глухой голос. – Вот так? Взяла сумку — и ушла? А вещи? А дом? А ты вообще думала, куда?
– Думала.
– К кому?
– Не к кому. От кого.
– Ну и молодец, – он фыркнул. – Только потом не приходи. Не вздумай потом стоять под дверью и просить.
– Не приду.
– Думаешь, всё вот так просто закончится? Ты себе жизнь испортишь. Кто тебя потом возьмёт? С твоим характером?
– Мне не надо, чтобы меня “взяли”. Мне надо, чтобы оставили. В покое.
– Ты неблагодарная! – свекровь повысила голос. – Мы тебя приняли, между прочим. Я терпела, как ты смотрела сверху. А ты даже спасибо не сказала!
Наталья подошла к крючку. Сняла ключи. Спокойно.
Положила на стол. Рядом — чек из аптеки. Сумку подняла. Рука немного дрожала, но держала крепко.
– Я вам ничего не должна. Ни тепла, ни вечных объяснений, ни борща. Особенно борща.
– Наташа! Ты не имеешь права!
– А вы имеете?
Она подошла к двери. Обулась.
Никто не шевельнулся. Ни один шаг за ней. Только телевизор продолжал говорить.
Он единственный знал, как вести себя в этом доме.
Дверь закрылась. Щёлкнул замок. И только тогда Наталья заплакала — не всхлипами, не рыданиями. А глубоко, беззвучно.
Но уже — не здесь.
И не для них.
Не его тишина
Ключ под ковриком — как договорились. Пальцы еле слушались, дёргала дверь с усилием, будто толкала не створку, а всё, из чего выбралась. Замок хрустнул, и тишина впустила её — равнодушная, чуждая, но не враждебная.
Пахло чем-то мучным и выстоявшимся. Как в кладовке, где никто не ел, но всё ещё помнят, как пекли.
– Наталья? – из кухни выглянула женщина в кофте с вытянутыми рукавами. – Лидия Михайловна. Я вам писала.
– Спасибо, что дождались.
– Да что уж там… чайник не ставила, чтобы не шумел. Комната налево. Кровать застелена, плед на батарее, шкаф скрипит — но держит.
Наталья прошла в комнату. Маленькая. Ёлка в углу. Ватные игрушки, кривые ветки. Гирлянда моргала одной упрямой лампочкой, будто что-то хотела сказать, но не решалась.
Скинула пальто. Стул качнулся, ударился о стену.
Сапоги — пинком.
Сумку поставила у стены и не стала открывать. Не сейчас. Там — всё, что больше не нужно.
– Места немного, – отозвалась Лидия Михайловна. – Но никто не ждёт, что вы успеете.
– Мне и некуда.
– Вот и хорошо. Когда некуда — самое честное место получается.
Наталья села на край кровати. Диван проваливался чуть — будто дышал вместе с ней.
Телефон завибрировал. Один раз. Второй. Пауза. Потом снова.
Она достала. Экран мигнул.
«Ты всё разрушила. Мама в слезах. Я не думал, что ты способна на такое. Довольна?»
Артём.
Руки были тёплыми. Не тряслись.
Просто держали — как держат то, что больше не давит.
– Пишет, – сказала Наталья. – Муж. Что я разрушила. Что он не думал.
– Конечно, – откликнулась Лидия Михайловна. – Они всё не думают. Пока не рушится. А потом — удивляются.
– Раньше бы я оправдывалась. Писала, что пыталась. Что боролась. А теперь… всё.
– Потому что теперь не его тишина. Теперь она ваша.
Наталья положила телефон в сумку. Медленно. Как закрывают чемодан после переезда.
Прошла на кухню. Включила чайник. Повернулась к окну.
Снег шёл, как всегда. Мелкий, упрямый.
Ёлка в комнате мигала в пустоту. Но всё равно — мигала.
Она стояла босиком. Носки влажные. На плитке прохладно.
Но было ощущение: всё, что сковывало изнутри — отступило.
Чайник закипал. Медленно. Как будто тоже на что-то решался.
Наталья закрыла глаза. Вдохнула. Без надрыва. Без “а что теперь?”.
Без “вернусь ли?”
Просто — вдохнула.
И впервые за много лет
не ждала,
что кто-то сзади скажет:
«Ты должна».
